Владислав Николаенко

О ЛИРИЧЕСКОЙ ТЕМЕ

 

Тексты:

ЯСНОСТЬ

В. С. Калабину

 

Ясно сегодня на сердце, на свете!

Песням природы в согласном привете

Внемлю я чуткой душой.

Внемлю раздумью и шепоту бора,

Речи безмолвной небесного взора,

Плеску реки голубой.

 

Смолкли, уснули, тревожны, угрюмы,

Старые Сфинксы – вечные думы,

Движутся хоры пленительных грез,

Нет своей радости, нет своих слез.

 

Радости чуждой, чуждой печали

Сердце послушно. Ясны,

Взорам доверчивым въяве предстали

Воображенья волшебные дали,

Сердца манящие сны.

Вяч. Иванов, 1885?

 

*****

 

Земля-владычица! К тебе чело склонил я,

И сквозь покров благоуханный твой

Родного сердца пламень ощутил я,

Услышал трепет жизни мировой.

В полуденных лучах такою негой жгучей

Сходила благодать сияющих небес,

И блеску тихому несли привет певучий

И вольная река, и многошумный лес.

И в явном таинстве вновь вижу сочетанье

Земной души со светом неземным,

И от огня любви житейское страданье

Уносится, как мимолетный дым.

Вл. Соловьёв, май 1886

 

Эти два стихотворения, написанные заведомо независимо друг от друга, схожи по целому ряду признаков.[1] Прежде всего, они написаны на одну тему, причём вполне традиционную: «Созерцая природу, я обретаю гармонию с мирозданием» (классическую для русской традиции разработку её находим у Лермонтова – «Когда волнуется желтеющая нива…»). Но сходства можно проследить на всех уровнях строения текста. На звуковом ярусе – вольные размеры с разницей в одну стопу между длинными и короткими строками (Яв 5 – 6 у Соловьёва, Дв 3 – 4 у Иванова); трёхчастность, причём средняя часть у обоих представляет собою четверостишие из одних длинных строк, а концовка облегчена и метрически (последний стих – короткий), и ритмически (у Иванова – пропуск первого ударения в ст. 14, что в трёхсложных размерах редкость; у Соловьёва – редкая вариация Я5 с двумя пропущенными ударениями подряд в ст. 12).

На словесном уровне находим целую сеть перекличек: от буквальных (река, сердце, душа, привет) и смысловых (бор : лес; песням… в согласном привете внемлю : привет певучий; небеса : небесный взор = «взор небес») совпадений до формальных (у Иванова «свет» значит прежде всего mundus, у Соловьёва – lux, хотя в обоих случаях «просвечивает» и второе значение) и даже звуковых (блеск : плеск).[2]

Синтаксис обоих поэтов следует классическим нормам, согласно коим практически каждое существительное должно иметь определение («покров благоуханный», «песни природы»). Обилие определительных конструкций ведёт к насыщению текста параллелизмами (И вольная река, и многошумный лес) и хиазмами (Родного сердца пламень ощутил я, Услышал трепет жизни мировой – пример прямо-таки для учебника: 1 – 2 – 3 – 4 // 4 – 3 – 2 – 1; ср. у Иванова ст. 4 – 6, 8, 11, 14 – 15).

Стихи, где речь идёт об одушевлённой природе, построены, разумеется, на олицетворениях («раздумье и шёпот бора», «родного сердца пламень» etc.); поскольку оба поэта настаивают на том, что описывают нечто одновременно и невозможное, и реальное, обоим приходится прибегать к оксюморонам («речь безмолвная», «явное таинство»).

Оба стихотворения начинаются восклицанием, которое подводит к изображению одушевлённой природы. Она представлена одними и теми же элементами: река, лес (бор), небо. Признаком одушевлённости и средством контакта с душою поэта служат «привет»[3] и «песня»: первый обеспечивает возможность контакта, вторая его устанавливает. Как видим, предметный мир стихотворений практически идентичен.

Созерцание одушевлённой природы приводит к отказу от личных переживаний («житейское страданье уносится», «нет своей радости, нет своих слёз»)[4] и к обретению гармонии.

Схождения несомненны и весьма значительны: современное литературоведение при значительно меньшем сходстве текстов склонно постулировать наличие между ними интертекстуального контакта. Тем примечательнее, что здесь вероятность такого контакта ничтожно мала: предположить, что стихотворение никому не ведомого гимназиста Иванова стало известно Соловьёву и к тому же отразилось в стихах этого зрелого поэта, – почти невозможно. Схождения объясняются, по-видимому, целым комплексом причин – начиная от вероятного сходства переживания (чего, конечно, никто никогда не узнает доподлинно) и кончая общностью традиции (и в широком смысле – т.е. европейской,[5] и в узком – т.е. фетовской). Хорошо объясняет многие совпадения риторика: поскольку тема и её термины («природа», «душа», «гармония») совпадают, то порождаемые ими первичные (природа: река, лес, небо) и вторичные (река: плеск или блеск; лес: шум, он же шёпот) идеи тоже могут совпадать.

Более любопытным вопросом кажется другой: как при таком сходстве сохраняется поэтическая индивидуальность? Как одни и те же элементы складываются в различные поэтические высказывания? Такое параллельное прочтение и предлагает настоящая работа. Начнём опять-таки со стихотворной формы.

«Ясность» воспринимается как более прихотливое построение, чем стихи Соловьева: Дв, в отличие от Яв, – размер редкий. Движение темы по трём строфоидам заставляет воспринимать их как подобие диалектической триады:

А) «Сложная и гармоничная природа обращается ко мне» – симметричное шестистишие 443443 (усложнённая рифмовка), ритм подчёркнуто мерный – длинные строки попарно совпадают по расположению словоразделов:

Ясно – сегодня – на сердце, – на свете!

Песням – природы – в согласном – привете…

Внемлю – раздумью – и шепоту – бора,

Речи – безмолвной – небесного – взора…

Б) «Хаос моей души успокаивается» – четверостишие ААбб ровного Д4: упрощена и метрика, и схема рифмовки. В ст. 7 – пропуск слога: Старые Сфинксы (и) вечные думы; в ст. 10 – два сверхсхемных ударения (на «своей» и «своих»). Они значимы: Иванову важно показать не бесстрастие, но бескорыстие души (ср. два следующих стиха).

В) «Душа впускает в себя чувства, разлитые в природе, и они ей открывают её собственные глубины» – пятистишие 43443 (компромисс между начальным 6-стишием и серединным 4-стишием). Ритм тоже компромиссный: дисгармоничность 2-й части отзывается пропуском слога в ст. 11 («Радости чуждой (и) чуждой печали»), лёгкость первой – в облегчении концовки.

Элегический ямб Соловьева – размер традиционнейший, принят он и в нашей теме (им написано упомянутое выше стихотворение Лермонтова). Три четверостишия обычнейшей – перекрёстной – рифмовки напечатаны без разбивки; это, кажется, тоже работает на «простоту». Движение темы по строфам выглядит так:

А) «Я ощущаю единство и жизнь земной природы» – неустойчивое чередование 6555 (неупотребительное, скажем, в разностопном ямбе), Я5 игнорирует цезуру.

Б) «Она устремляет к небу свой привет, а с небес к ней нисходит благодать» – четыре строки ровного Я6, диктующего[6] мерную, ликующую интонацию.

В) «Возникает любовь (неясно, моя ли к «Земле-владычице» или – скорее – её к небесам), она очищает мою душу и я обретаю гармонию» – симметричное чередование 6565, Я5 соблюдает цезуру, концовка облегчена.

Начало стихотворения у Соловьёва выделено и enjambement’ом посередине первой строфы – синтаксическая напряжённость; у Иванова на таких напряжённых переносах построен весь третий строфоид – выделена концовка.

Фонетическая урегулированность обоих стихотворений очень велика: в среднем 2 согласных из каждого слова участвуют в повторах внутри строки, в некоторых стихах в такие повторы вовлечены почти все звуки:

яСНо Се(В)одНя На СЕрдце, На СВЕте…

Соловьёв пользуется сгущениями созвучий, чтобы выделить строки, где звучит особенно важная для него тема небесной благодати:

в поЛУдеНныХ ЛУЧаХ тако(ЙУ) НеГоЙ жГУЧеЙ

СХоДиЛа БЛа(g)оДАть Си(ЙАЙу)щиХ НеБеС…

и В (ЙА)ВНом ТАиНСТВе ВНовь Вижу СочеТАН(Й)е

ЗеМНой душ(Ы) Со СветоМ НеЗеМНЫМ…

Иванов, кажется, меньше заботится о звуковой выразительности, но больше – о благозвучии: у него почти в два раза меньше заднеязычных (традиционно воспринимаемых как «некрасивые») – 13 против 23 у Соловьёва, и почти в полтора раза больше «музыкальных» сонорных (35 против 27).[7]

В области грамматики отметим прежде всего различия в системе лиц и местоимений: Соловьёв начинает стихотворение диалогическими местоимениями 1-го и 2-го лица, и лишь затем второе лицо вытесняется третьим. Таким образом, он сперва прозревает в природе «ты», а затем описывает, как это «ты» себя обнаруживает. У Иванова «ты» отсутствует: перед нами не общение двух субъектов, а меняющееся соотношение внутреннего и внешнего мира. «Я» появляется лишь в первом строфоиде, а дальше его действия подменяются действиями объективированных душеных движений («вечные думы», «хоры грёз» etc.): перед нами постепенное самоотречение, забвение «ненужного я» и одновременно – слияние внутреннего и внешнего, снятие их противоположности.

Иванов начинает настоящим временем («ясно сегодня», «внемлю»), а заканчивает перфектом («предстали»); Соловьёв идёт от перфекта («склонил») через имперфект («сходила», «несли») к презенсу («вижу», «уносится»). У Иванова эта последовательность осмысляется как движение от текучего «внешнего» времени к медитации, останавливающей это течение в застывшей временнóй точке. У Соловьёва же перед нами причина и следствие: перфект фиксирует миг прозрения, затем в имперфекте описано, чтó явилось герою в этом видéнии, а следующий за этим презенс приобретает значение того же punktuelle Zeit, каким заканчивались стихи Иванова. Бракосочетание «земной души со светом неземным» и избавление от житейского страдания суть следствия «привета певучего» и нисходящей с небес благодати.

В лексике «Земли-владычицы…» обратим внимание на два переплетающихся словесных ряда: «огненный» (пламень, полуденный, лучи, жгучий, сияющий, блеск, свет, огонь, дым) и «эротический» (пламень сердца, ощутимый сквозь покров благоуханный; трепет, нега жгучая, сочетанье – здесь, конечно, в смысле «любовное соединение»). Первый ведёт тему небесного огня и света, преображающего мир – а любовный пламень оказывается лишь одним из обликов этого огня.[8] Второй – тему эротического томления, разлитого по всему стихотворению и объемлющего всех троих «персонажей»: лирическое «я», женственную Земную Душу и сияющие Небеса. Этот эротический мотив определяет и присутствие в соловьёвском тексте наряду со зрительными и слуховыми ощущениями также обонятельных и осязательных, которых у Иванова нет. Обоняние и осязание предполагают непременно близкий контакт, это, так сказать, более интимные ощущения. А мистика небесного огня, во-первых, определяет господство зрительных восприятий над слуховыми, а во-вторых, организует пространство стихотворения по вертикали: у Соловьёва Небо и Земля противопоставлены (а у Иванова – нет), и это противопоставление определяет сюжет стихотворения.

У Иванова центр внимания сильно смещён с природы на внутренний мир: в «Земле-владычице…» к нему напрямую относятся лишь душа, любовь и страданье, а в «Ясности» – по крайней мере 9 существительных: душа, раздумье, думы, грёзы, воображенье, сны, радость (дважды), печаль, да ещё сюда же примыкают сердце (дважды), привет, шёпот, речь, взор (дважды), тревожный, угрюмый, пленительный. Это опять-таки обусловлено главным сюжетом ивановского стихотворения: превращением «моих» чувств в окружающий «меня» мир и наоборот. Поэтому сердце уже в первом стихе приравнивается к миру[9], поэтому взор в первой части – взор небес, а в третьей – судя по всему, «мой»; поэтому же воображение приобретает пространственную характеристику (дали). Отметим и ещё одну тонкость: в ст. 9 вместо слова «грёз» ожидается скорее другое, созвучное – «звёзд» (движущиеся хоры грёз – образ, по-видимому, уникальный; «хоры звёзд» – традиционнейший, от представления о музыке сфер, ср. хотя бы «плавают… хоры чудные светил» у Лермонтова в «Демоне»). Опять перед нами равенство внешнего и внутреннего мира.

Важны для Иванова и ещё два смежных между собою лексических ряда. Первый объединяет слова со значением доступности восприятию (ср. уже заголовок): ясно, ясны, въяве (едва ли нужно объяснять, чтó они значили для будущего автора «Прозрачности»); второй – слова со значением покорности, готовности к восприятию, внимания к Другому: согласный,[10] чуткий, внемлю (дважды), послушный, доверчивый. Едва ли не здесь лежит и смысловой центр произведения, которое представляет собою своего рода иллюстрацию к притче о зерне: чтобы принести плод, надобно умереть; чтобы обрести себя, нужно забыть себя – в Другом. Чтобы прозреть за Вещью – Вечность, душа должна быть чуткой, а взор – доверчивым. «Ясность» – это стихи о том, как покорность оборачивается неслыханною свободой.

 

****************

 

Во время обсуждения этого материала Н. В. Котрелёв указал нам на стихотворение «Персть» из «Кормчих звёзд» как на прямой отклик Иванова именно на эти стихи Соловьёва. Вот текст этого стихотворения (с эпиграфом из Достоевского «Воистину всякий пред всеми за всех за всё виноват»):

День белоогненный палил; Не молк цикады скрежет знойный; И кипарисов облак стройный Витал над мрамором могил.

Я пал, сражён души недугом… Но к праху прах был щедр и добр; Пчела вилась над жарким лугом, И сох, благоухая, чобр…

Укор уж сердца не терзал; Мой умер грех с моей гордыней, – И, вновь родним с родной святыней, Я Землю, Землю лобызал!

Она ждала, она прощала – И сладок кроткий был залог; И всё, что дух сдержать не мог, Она смиренно обещала.

Признаться, мы не столь уж уверены в связи этого стихотворения с «Землей-владычицей…». Кроме всё той же (традиционной!) темы их роднит разве что жест: «к тебе чело склонил я» vs «я Землю, Землю лобызал»,[11] да ещё «огненная» лексика первой и второй строф. Если добавить сюда ещё мотив отказа от личных переживаний (который, впрочем, куда отчётливей и ближе к соловьёвскому тексту звучит в «Ясности») – «Мой умер грех с моей гордыней»,[12] – то список совпадений будет, в сущности, исчерпан. Однако сопоставить это стихотворение с разобранными выше небезынтересно, и мы – по необходимости кратко – попробуем это сделать.

На звуковом уровне совпадений нет ни с «Ясностью», ни с «Землей-владычицей» – не считать же таковыми ямбический размер и четверостишия! Изменился сам тип стиха (просим прощения за это неопределённое слово): на место «лёгкого» и «фетовского» звука «Ясности» (и «Земли-владычицы») пришёл характерный «тяжёлый» стих Вячеслава Иванова. Его отличает обилие сверхсхемных ударений (5 на 16 строк – это очень много), в том числе очень резких: в первом же стихе полнозначное слово в анакрусе, соседствующее с пропуском схемного ударения; в ст. 6 спондей в третьей стопе (правда, на вспомогательном глаголе) – редкий и оттого более ощутимый. Другая черта – отмеченная ещё Аверинцевым склонность Иванова подчёркивать границы слов скоплениями согласных («не молк цикады скрежет знойный»). Столь же характерны: рифма «добр – чобр»: 2 односложных слова с двумя согласными в конце (см. опять-таки у Аверинцева) и сочетание четверостиший разной рифмовки в Я4 (перекрёстная во второй строфе на фоне охватной в остальных).

Характерная черта словесного яруса в зрелой поэзии Иванова – сгущённость стилистически значимых слов (как правило, архаизмов), тропов и фигур, резкие нарушения привычной сочетаемости слов – «жреческая речь». Уже в первой строфе «Персти» вполне нейтральными стилистически можно счесть лишь «день» и «могилы»: белоогненный – неологизм по гомеровскому образцу, с оттенком гиперболы; цикада и кипарисы[13] – «южные» или «античные» экзотизмы, хотя и традиционные; скрежет – по терминологии М. Л. Гаспарова, «малый семантический сдвиг»: это слово обычно означает звук от трения твёрдых предметов друг о друга; облак – архаизм, к тому же метафора – и т.д.

Движение темы по строфам: (А) Южная («средиземноморская», с отчётливым античным колоритом)[14] природа (Б) утешает меня в моей душевной слабости и недостоинстве,[15] (В) очищая мне душу, и я приношу ей своё покаяние и благодарность, (Г) а она с любовью и кротостью прощает меня, обещая чистоту и безгрешность.

Мотивы, отсутствующие в стихах, о которых шла речь выше, встраивают это стихотворение в сложный сюжет «Кормчих звёзд».[16] Это, во-первых, умилённое любование бренностью и тварностью – равно природы и собственного тела (изысканная диафора – «но к праху (= ко мне) прах (= Земля) был щедр и добр»). Именно в бренности парадоксальным образом вскрывается безгрешность и – отсюда – вечность (ср. два последних стиха).

Во-вторых, в природе подчёркнута не только безгрешность[17] и даже бесплотность (ср. метафору «Кипарисов облак стройный»), но и бренность (у Соловьёва акцент противоположный – «земная душа» вечна): отсюда образы кипариса над могилой и благоуханного умирания чабреца.

В-третьих, как чуждое и внешнее представлена собственная душа, а природа, напротив, как нечто изначально родное, причём тема этого родства педалирована в ст. 11 figura etymologica: перед нами воссоединение. Подобный мотив в «Земле-владычице» есть («родного сердца пламень»), но воспринимается благодаря эротической окраске соседних слов по-иному – как нежное именование (ср. «родная» как обращение к любимой).

И ещё раз: на наш взгляд, нет оснований говорить о прямом воздействии «Земли-владычицы» на «Персть»: область сходств слишком мала. Поэтому же и сравнение этих стихотворений получается не столь развёрнутым: для большего не даёт оснований tertium comparationis.

1997, 2000